Библиотека Александра Попова / Сергей Сергеевич Дмитриев — «Соловьёв

Существенно значимы для постижения человека и историка обстановка, условия его детства, отрочества и юности. «Москва, России дочь любима», полноводные русские реки — Волга, Ока, Волхов, славные города срединной России: Ростов, Ярославль, Тверь, Коломна, Новгород, Псков — вот родные, с юности близкие места будущего историка. Впечатления от них, живое общение с местным людом — духовными особами, лицами купеческого, мещанского сословий, с разночинцами, с крестьянами, нередко уже приобыкшими к городским запросам, — вот что окружало и наполняло молодую душу картинами российской жизни двадцатых — тридцатых годов прошлого столетия.

Михаил Васильевич Соловьёв, отец будущего историка, принадлежал к духовному сословию. «Родня отца моего, священники, дьяконы, дьячки оставались в селах…» ¹. Помог отцу выбраться в город, вероятно, влиятельный московский митрополит Платон Левшин. Он вызволил отца из сельской глуши и пристроил в дом графа И. А. Остермана, жившего в отставке в первопрестольной столице. Для того времени это был хорошо образованный священник: свободно говорил по–французски, знал древнегреческий, имел небольшое собрание книг. В московском дворянско–чиновном обществе был принят, неизменно благодушен и разговорчив.

Женился М. В. Соловьёв на дочери небольшого чиновника, добравшегося до дворянского звания, Е. И. Шатровой. В детстве она осталась сиротой; помог воспитать и выходить ее дядя, занимавший высокий пост ярославского и ростовского архиерея. Считая себя особой светской, по отцу дворянкой, она тяготела к светским людям, людей из духовенства не жаловала. Именно мать внушала сыну «отвращение от духовного звания, желание как можно скорее выйти из него, поступить в светское училище» (Записки, с. 241).

Однако отец по заведенному в семьях белого духовенства обычаю записал восьмилетнего мальчика в Московское духовное училище. При этом оговорено было, что жить мальчик будет дома, в семье, отец сам будет его учить закону божию, греческому и латинскому языкам; по другим предметам ученик будет ходить в классы Коммерческого училища. Только сдавать экзамены он должен был в духовном училище. Поездки на экзамены и обстановка там мучили ученика: все в училище выглядело бедным, неопрятным; учителя поражали грубостью. В Коммерческом училище учили тоже плохо. Но тут был свой плюс: мальчик мог доставать книги и всласть предаваться чтению. Страсть к чтению рано овладела им. Отец, сам педагог, видел, что нет прока в дальнейшем пребывании сына в этих училищах. Решено было выписать сына из духовного звания и отправить в гимназию.

Родилась няня в помещичьей деревне Тульской губернии. Девочкой, когда ее родители работали в поле, приказчик продал ее купцам. Те перепродали ее в Астраханскую губернию, в Черный Яр, тоже купцу. «Рассказы об этой дальней стороне, которой природа так резко отлична от нашей, о Волге, о рыбной ловле, больших фруктовых садах, о калмыках и киргизах, о похищении последними русских людей, об их страданиях в неволе и бегстве, также сильно меня занимали» (Записки, с. 230). Прошел известный срок, и купцы «отпустили ее на волю за усердную службу». На руках у нее была отпускная, но денег не было. Пришлось, чтобы вернуться в родные места, пойти «в кабалу к купцам, отправлявшимся с товарами в Москву, то есть те обязались доставить ее на родину, с тем чтобы она после заслужила у них деньги, сколько стоил провоз». Добралась до родных краев, повидалась на тульской земле с матерью. Затем переселилась в Москву и жила там, нанимаясь в услужение. Человек бывалый, веселый, с прекрасным, чистым характером, мастерица рассказывать где с шуткой, где трогательно. Была она сильно набожной, но «набожность не придавала ее характеру ничего сурового». Рассказывала охотно, без умолку «о странствиях своих вдоль по Великой и Малой России». «Несколько раз, не менее трех, путешествовала она в Соловецкий монастырь и столько же раз в Киев, и рассказы об этих путешествиях составляли для меня высочайшее наслаждение; если я и родился со склонностью к занятиям историческим и географическим, то постоянные рассказы старой няни о своих хождениях, о любопытных дальних местах, о любопытных приключениях не могли не развить врожденной в ребенке склонности» (Записки, с. 229). Затрагивала няня и религиозные чувства слушателя. В ее сказаниях о странствиях бывали и страшные приключения в дороге, морские бури, встречи с подозрительными людьми. Юный слушатель в сильном волнении спрашивал: «И ты это не испугалась, Марьюшка?» В ответ слышал: «А Бог–то, батюшка?» Вспоминая, как росла и крепла его душа, Соловьёв писал: «Если я и родился с религиозным чувством, если в трудных обстоятельствах моей жизни меня поддерживает постоянно надежда на Высшую Силу, то думаю, что не имею права отвергать и влияния нянькиных слов: «А Бог–то!» (Записки, с. 231).

Влиятельным родственником матери был архиерей. «До гимназии и во время гимназического курса ездил я с отцом и матерью три раза в Ярославль, для свидания с дядею моей матери, который был там архиереем (Авраам, архиепископ, знаменитый своею страстью к строению церквей)» (Записки, с. 270). Поездки совершались по–старинному. Ехали «на долгих, то есть бралась кибитка тройкою от Москвы до самого Ярославля; 240 верст проезжали мы в четверо суток, делая по 60 верст в день: выехавши рано утром и сделавши 30 верст, в полдень останавливались кормить лошадей, кормили часа три, потом вечером останавливались ночевать. Таким образом познакомился я с Троицкою лаврою. Переславлем–Залесским с его чистым озером. Ростовом с его нечистым озером и красивым Ярославлем с Волгою» (Записки, с. 270).

Первая из таких поездок состоялась, когда мальчику было 8 или 9 лет, значит, в 1828 или 1829 году. В Ростове отец пошел с мальчиком к знакомому архимандриту Спасо–Яковлевского монастыря Иннокентию. Последний спросил, к чему склонен ребенок. Отец отвечал: «Да вот пристрастился к истории, все читает Карамзина». Тогда архимандрит обратился ко мне и спросил: «А что, миленький, вычитал ты о нашем Ростове, что о ростовцах–то говорится?» Я очень хорошо помнил рассказ о событиях по смерти Андрея Боголюбского, поведение ростовцев относительно владимирцев, помнил оглавление П–й главы третьего тома «Истории государства Российского», где читается: «Гордость ростовцев», и помнил только это, позабыл, что говорю с ростовцем, и отвечал: «Ростовцы отличались в древности гордостью». Не знаю, каково было первое впечатление, произведенное моим ответом на архимандрита; только он сказал, обращаясь к отцу: «А что, батюшка, ведь малютка–то правду сказал, до сих пор народ наш отличается гордостью, неуступчивостью» (Записки, с. 271) ².

«Между книгами отцовскими я нашел всеобщую историю Басалаева, и эта книга стала моею любимицею: я с нею не расставался, прочел ее от доски до доски бесконечное число раз; особенно прельстила меня римская история <…>. Велико было мое наслаждение, когда после краткой истории Басалаева я достал довольно подробную историю аббата Милота, несколько раз перечел и эту, и теперь еще помню из нее целые выражения». (Записки, с. 231). Многотомные писания французского историка XVIII в. в переводах и извлечениях имели широкое хождение среди русских читателей.

«Единовременно, кажется, с Милотом, — вспоминал историк, — попала мне в руки и история Карамзина: до тринадцати лет, то есть до поступления моего в гимназию, я прочел ее не менее двенадцати раз, разумеется, без примечаний, но некоторые томы любил я читать особенно, самые любимые томы были: шестой — княжение Иоанна III, и восьмой — первая половина царствования Грозного; здесь действовал во мне отроческий патриотизм: любил я особенно времена счастливые, славные для России… Двенадцатый том мне не очень нравился, именно потому, что в нем описываются одни бедствия России…»

Весьма начитанным для тринадцатилетнего подростка поступил Соловьёв в третий класс Первой, слывшей академическою, московской гимназии. Эта старейшая в Москве гимназия открыта была вместе с Московским университетом в 1755 году. Преуспевавшие гимназисты, если того желали их родители, направлялись по окончании обучения для получения высшего образования обычно в Московский университет. Первая московская гимназия находилась на подъеме в 30—40-х годах. Новый попечитель Московского учебного округа граф С. Г. Строганов старался поднять уровень науки и преподавания в учреждениях округа.

Гимназические годы «прошли для меня чрезвычайно приятно; начиная с четвертого класса, я был уже первым учеником постоянно, любимцем учителей, красою гимназии; легко и весело было мне с узлом книг под мышкою отправляться в гимназию, зная, что там встретит меня ласковый, почетный прием от всех; приятно было чувствовать, что имеешь значение; приятно было, войдя в класс, направлять шаги к первому месту (ученики сидели по успехам и несколько раз в году происходили пересадки), остававшемуся постоянно за мною» (Записки, с. 250).

Пять лет (1833—1838) в гимназии, с третьего по седьмой класс, быстро прошли. Способный, с явно выраженным интересом к истории гимназист был на хорошем счету. Учителя его отмечали, замечен он был и попечителем, нередко посещавшим гимназию и университет. Много позднее Строганов говорил о Соловьёве: «Ведь я его помню еще гимназистом. Однажды я приехал в Первую гимназию и мне попался навстречу мальчик такой белый, розовый с большими голубыми глазами, настоящий розанчик, а затем мне его представили как первого ученика. С того времени я не терял его из вида» ³.

Выпускной экзамен в гимназии, который приравнивался к вступительному в университет, Соловьёв выдержал отлично. По окончании курса Соловьёву, как первому по успехам, доверили написать для гимназического акта сочинение на установленную тему. В торжественном собрании гимназии он выступил с «Рассуждением о необходимости изучения древних языков, преимущественно греческого, для основательного знания языка отечественного», опубликованном тогда же. В русской печати впервые появилось имя Соловьёва. Автору было восемнадцать лет. Человеку, столь успешно окончившему гимназию, замеченному попечителем, явно предстояло стать студентом.

Сразу после гимназии Соловьёву пришлось на летние вакации оставить домашнюю жизнь под родительским кровом и вступить на стезю самостоятельности. Инспектор гимназии рекомендовал его в учителя для детей одного из князей Голицыных. Здесь «я начал впервые свою гражданскую жизнь; ибо начал борьбу с одним из безобразных явлений тогдашней русской жизни». Таким явлением было пренебрежение родным языком, характерное для многих высокопоставленных дворянских семейств. «И вот я в чужом аристократическом доме, среди чуждых для меня нравов и обычаев, среди чужого народа, ибо среди чуждого языка; все, кроме прислуги, говорят вокруг меня по–французски, и молодых французиков, то есть княжат, я обязан учить чуждому для них, а для меня родному языку — русскому, который они изучают как мертвый язык. Тут–то я впервые столкнулся с этой безобразной крайностью в образовании русской знати и столкнулся в самом живом, впечатлительном возрасте, в 18 лет» (Записки, с. 251). Так началась собственная педагогическая работа молодого Соловьёва. Несколько лет давал он платные уроки русского языка в московских дворянских домах. Учительская практика пошла на пользу. Позднее она помогла уверенно вступить на профессорскую кафедру.

Высшее историческое образование Соловьёв получил в 1838—1842 годах на первом, историко–филологическом, отделении философского факультета Московского университета. Университет вместе со связанными с ним научными обществами, с его 33 кафедрами, профессурой и студенческой молодежью являлся средоточием оживленной общественно–идейной жизни тридцатых—сороковых годов прошлого века. Публичные курсы лекций университетских профессоров собирали большие аудитории слушателей. Состоявшая при университете газета «Московские ведомости» редактировалась, как правило, университетскими преподавателями. Профессора активно печатали в ней статьи, путевые заметки, открытые письма. Передовые профессора и студенты принимали живейшее участие в идейных, общественных и научно–философских спорах, кипевших в московских литературных салонах. Славянофилы и западники противостояли друг другу в таких спорах, в то же время иногда вместе выступая против реакционной «официальной народности».

Занимался Соловьёв в университете прилежно. Посещал положенные лекции. Аккуратно вел записи. По обыкновению много читал. Бывал и в студенческой среде вне занятий. В доме родителей своего товарища А. А. Григорьева (будущего известного поэта и критика) Соловьёв встречался со студентами, начинающими поэтами А. А. Фетом и Я. П. Полонским, Н. М. Орловым (сыном декабриста М. Ф. Орлова). Бывал там и К. Д. Кавелин, только что кончивший курс в Московском университете. Главой кружка был Аполлон Григорьев. Здесь обсуждали дела литературно–поэтические, читали и толковали Гегеля, философствовали. По словам Фета, в кружке сходились «наилучшие представители тогдашнего студенчества». Сюда «приходил постоянно записывавший лекции и находивший еще время давать уроки будущий историограф С. М. Соловьёв. Он по тогдашнему времени был чрезвычайно начитан…» ⁴.

Что же читал молодой книгочей? Сперва разбрасывался, впрочем, в пределах исторической литературы; но вскоре стал выходить на книги солидные, необходимые. В памяти его четко закрепился этот книжный путь к науке: «В изучении историческом я бросался в разные стороны, читал Гиббона, Вико, Сисмонди; не помню, когда именно попалось мне в руки Эверсово «Древнейшее право руссов»; эта книга составляет эпоху в моей умственной жизни, ибо у Карамзина я набирал только факты; Карамзин ударял только на мои чувства, Эверс ударил на мысль; он заставил меня думать над русскою историею» (Записки, с. 269).

Обратился Соловьёв и к идеям Гегеля. «У нас господствовало философское направление; Гегель кружил всем головы, хотя очень немногие читали самого Гегеля, а пользовались им только из лекций молодых профессоров; занимавшиеся студенты не иначе выражались, как гегелевскими терминами. И моя голова работала постоянно; схвачу несколько фактов и уже строю на них целое здание. Из Гегелевых сочинений я прочел только «Философию истории»; она произвела на меня сильное впечатление…» (Записки, с. 268). Диалектика немецкого философа вошла основательно в умственный обиход Соловьёва. Но со временем «сильное впечатление» ослабело. Изучение всеобщей и русской истории, воздействие позитивистских идей, чтение трудов естествоиспытателей, географов, этнографов, статистиков помогли ему выработать свое оригинальное научно–историческое мировоззрение.

Свежие веяния в университете ощутимы были в среде молодых преподавателей, начинавших деятельность в конце 30-х — начале 40-х годов. К ним принадлежали историки: Д. Л. Крюков, Т. Н. Грановский, несколько позднее К. Д. Кавелин и П. Н. Кудрявцев. Этот круг университетских деятелей предпочитал прогрессивные буржуазно–либеральные идеи, ратовал за просвещение, смотрел на Запад. В идейных спорах славянофилов и западников они держались западнических взглядов. К ним тяготела передовая студенческая молодежь.

Не сразу Соловьёв определился в общественно–идейных течениях. На первых порах испытал заметное влияние славянофильского кружка, находился в дружеских отношениях с поэтом и историком К. С. Аксаковым; начал было печататься в журнале М. П. Погодина «Москвитянин», в славянофильских сборниках. Однако постепенно большие и большие симпатии проявлял он к западникам. А во второй половине 40-х годов Соловьёв уже твердо определился в их стане. Московский их кружок возглавлял Грановский. С ним у Соловьёва сложились самые дружеские отношения; скреплялись они и взаимным интересом ко всеобщей истории и теории исторической науки. Сложнее были отношения с Погодиным, ведь он тогда ведал кафедрой русской истории.

Курс лекций по русской истории, который читал Погодин, не удовлетворил Соловьёва. Он был уже на четвертом, последнем курсе; знания его были обширны, свежи. Погодин же тогда пересказывал Карамзина, читал отрывки из его «Истории государства Российского». Не без иронии припоминал Соловьёв: «Бывало, он начнет что–нибудь читать по Карамзину, а я ему подсказываю: «Вот тут–то, Михаил Петрович, в примечаниях есть еще важное указание». Товарищи прозвали меня суфлером Погодина, и он сам обратил на меня внимание…» (Записки, с. 269). Профессор разрешил Соловьёву пользоваться своей библиотекой, допустил к занятиям в своем богатом собрании древних рукописей. На экзамене Погодин, прослушав ответы Соловьёва, обратил на него внимание начальства.

Для завершения подготовки к деятельности профессора желательно было непосредственное, не только по книгам, знакомство будущего кандидата с культурой, образом жизни и наукой западноевропейских стран. Дать Соловьёву заграничную командировку попечитель не мог: такие командировки для лиц, готовящихся по русской истории, не предусматривались. Собственными средствами для поездки ни Соловьёв, ни его родители не располагали. Тогда Соловьёву, кончавшему университетское образование и готовившемуся к выпускным экзаменам, передали предложение попечителя: не захочет ли он поехать за границу в роли домашнего учителя при детях графа А. Г. Строганова, брата попечителя, с жалованьем в 1 200 франков в год? Соловьёв согласился. В июле 1842 года отправился Соловьёв из Москвы в Петербург, оттуда на пароходе в Травемюнде, далее дилижансом в Любек, затем — в Берлин.

За это время Соловьёв слушал лекции известных ученых — философа Шеллинга, историков Неандера, Ранке, Раумера, Шлоссера, географа Риттера в германских землях; историков Ленормана и Мишле, историка литературы Эдгара Кине, прославленного Франсуа Гизо и великого польского поэта Адама Мицкевича во Франции. Побывал Соловьёв в старых университетах Берлина и Гейдельберга, Сорбонны и Коллеж Де Франс. Занимался усердно в Королевской библиотеке в Париже, в аахенской библиотеке. В Праге Соловьёв познакомился со славными деятелями чешского национального возрождения Шафариком, Ганкой, Палацким; старался «ближе присмотреться к славянскому движению» (Записки, с. 282).

В Париже же Соловьёву пришлось побывать в одном из торжественных заседаний Французской Академии. Речь в заседании выдающегося французского историка Ф. Минье понравилась Соловьёву. Слегка соприкоснулся он с особенностями политического быта Франции времен июльской монархии. «Был я, — пишет Соловьёв, — и в палате депутатов; меня неприятно поразил беспорядок, бесцеремонность депутатов, шум во время произнесения речей непервостепенных ораторов; видел невзрачного Тьера, взрачного, осанистого Гизо, не с французскою физиономией» (Записки, с. 279). После строгих и чинных военно–полицейских порядков николаевской России дух и свободный тон конституционно–буржуазной Франции показались Соловьёву довольно странными.

Попечитель Строганов сказал Соловьёву, чтобы он приготовлялся к магистерским экзаменам. Успешная сдача их давала право взойти на освободившуюся кафедру. В подталкивании Соловьёв не нуждался, деловито начал подготовку. Одновременно принялся за магистерскую диссертацию. Остановился было на княжении Ивана III, теме обширной и сложной. Вскоре понял, что нельзя обойтись без воссоздания общей истории Новгорода Великого — ведь этот древний город с его необозримыми северными владениями при Иване был присоединен к Московскому государству. Усердно занялся Новгородом. Тут встали хитрые вопросы об истории отношений между великими князьями и Новгородом. В итоге «вместо диссертации об Иоанне III вышла диссертация об отношениях Новгорода к великим князьям» (Записки, с. 286). Нужно было доброе слово Погодина. Тот держал работу у себя, томил соискателя долгим ожиданием ответа. В конце концов написал нужные по форме слова оценки: «Читал и одобряю». Теперь можно было печатать одобренную рукопись. Нужны были на это средства. Автор же еле–еле сводил концы с концами. Пришлось снова обращаться к попечителю. Тот дал в долг 300 рублей — диссертацию напечатали. Вскоре из университетской типографии вышел в свет первый крупный труд начинающего ученого «Об отношениях Новгорода к великим князьям. Историческое исследование».

С диссертацией на степень магистра все было в порядке. Но нужно было пройти через магистерские экзамены. А они не предвиделись простыми. Предэкзаменационные тревожные заботы соискателя четко обрисовал он сам. Ход экзаменов подтвердил тревоги. Главные экзаменаторы сдержанно оценили знания Соловьёва. Важнейший экзамен по русской истории признан удовлетворительным; по всеобщей истории — вполне удовлетворительным, ответы по политической экономии и статистике сам Соловьёв считал неудачными.

Скромные итоги экзаменов, однако, с лихвою перекрыл блестящий диспут по магистерской диссертации. Слушателей собралось много «Приехал Погодин и учинил неслыханное дело: предложивши возражения, он объявил, что ответов моих на свои возражения он не хочет и не обратит на них никакого внимания, что он приехал не за тем чтоб спорить со мной, а только изложить свое мнение насчет диссертации» (Записки, с. 292—293). Такое подлинно неслыханное выступление воочию выявило недоброжелательство бывшего главы кафедры русской истории по отношению к соискателю. Председательствующий в ответ на речь Погодина предложил Соловьёву защищаться «по порядку, заведенному на диспутах». Искатель звания магистра опровергал соображения академика Погодина. В ученых спорах участвовали шестеро профессоров, в их числе и официальный оппонент Грановский. Соловьёв представлял контрдоводы, возражал, отвечал на вопросы — держался внешне спокойно. «Наконец, — вспоминал он — диспут кончился со славою для меня» (Записки, с. 293).

Далее дело пошло более гладко. По поручению Грановского Кавелин прочитал со тщанием диссертацию, ничего в ней не нашел из славянофильских идей; напечатал во влиятельных «Отечественных записках» восторженную рецензию, и все университетские западники отныне видели в Соловьёве своего сторонника. Вскоре он уже в роли исполняющего должность адъюнкта начал читать лекции на факультете. Начальные лекции прослушали попечитель, декан, профессора во главе с Грановским. Прошли лекции полноценно. Соловьёва поздравляли. Прославленный лектор Грановский во всеуслышание произнес: «Мы все вступили на кафедры учениками, а Соловьёв вступил уже мастером своей науки», то есть науки русской истории (Записки, с. 292).

В первый год преподавания в университете темы лекций Соловьёва охватили период до смерти Ивана Грозного. Источники, лежавшие в основе курса, наблюдения над ними и свои мысли лектор положил в основу нового исследования. На летних вакациях 1846 года закончил рукопись докторской диссертации. В следующем году вышла вторая преобъемистая книга молодого ученого «История отношений между русскими князьями Рюрикова дома». Она вызвала до десятка рецензий. Были отдельные критические отклики, преобладали положительные. О живой и длительной полемике вокруг этой книги писал Н. Г. Чернышевский еще в конце 1850-х годов, то есть спустя тринадцать лет после ее появления.

Успешное чтение лекций, публикация двух солидных исследований отдельными книгами и двенадцати статей в прессе — в течение трех лет (1845—1847) наглядно свидетельствовали о вступлении в русскую историческую науку новой, деятельной и крупной величины. Незамедлительно последовало укрепление молодого ученого в университете, закономерное приобретение видного положения в научной литературе и журналистике. В 1847 году ему исполнилось 27 лет, и тогда же он получил ученую степень доктора исторических наук, политической экономии и статистики. Вскоре утвержден в должности сперва экстраординарного, а затем и ординарного профессора Московского университета.

Последующая творческая и служебная биография Соловьёва теснейшим, органическим образом связана с этим важным научно–учебным центром России. С половины сороковых годов и до конца своих дней он здесь профессорствовал на кафедре русской истории: ни мало, ни много с лишком три десятилетия. В то же время, исполняя все учебно–преподавательские обязанности, в течение шести лет работал по выборам деканом историко–филологического факультета. А другие шесть лет, и опять–таки по выборам, отслужил ректором, возглавляя Московский университет. Так и шла его жизнь — от студента до ректора.

В истории русской высшей школы Соловьёв остался убежденным сторонником и защитником университетской автономии, провозглашенной уставом 1863 года. В начальной подготовке проекта этого устава и сам участвовал. Приходилось не раз Соловьёву выступать против давления со стороны реакционного министра народного просвещения Д. А. Толстого. В 1866 году Соловьёв присоединился к протесту молодых профессоров против нарушения министром устава и предложил всем выйти в отставку. Отставки для профессуры, обычно вынужденные, были характерным проявлением либеральной оппозиции. Принять решение об отставке для Соловьёва было делом куда как не простым. Нельзя не вспомнить слова Б. Н. Чичерина: «Соловьёв был человеком с весьма небольшими средствами, обремененным семейством. Он и материально, и нравственно был связан с университетом, которому отдал всю жизнь. К тому же он и к делу был вовсе непричастен; из Петербурга он вернулся, когда в Совете все было кончено. При всем том он не считал для себя возможным оставаться в университете при таком вопиющем нарушении всякого закона и всякой справедливости. Этот благородный человек ни единой минуты не поколебался пожертвовать всем для долга чести и совести» ⁵. Коллективная отставка профессоров не состоялась из–за вмешательства наследника престола.

Консервативные профессора, реакционная печать, министр просвещения как могли так теснили Соловьёва. Долго медлили с выборами его в члены Академии наук. Когда ожидался выход в свет 25-го тома его «Истории России с древнейших времен», в передовых ученых кругах заговорили о желательности публично отметить это событие. В печати писали о предстоящем юбилее, помещали портреты Соловьёва, высказывали желание открыто выразить «общественное уважение к неутомимой и безупречной деятельности уважаемого историка» ⁶. Составили приветственный адрес, изготовили проект медали с профилем Соловьёва. Но открытое публичное чествование ученого министр просвещения не позволил. Пришлось втихомолку, в тесном кругу отметить это знаменательное событие. Отвечая собравшимся, Соловьёв призвал всех стать выше личных обид: «Вы пришли сказать труженику науки дорогой ему привет, пришли сказать ему «Бог помощь!» При виде такого общественного явления личное дело идет в сторону, и я считаю себя вправе высказать вам благодарность не за себя, а за русскую науку, за русских ученых, настоящих и будущих».

Через год после этого скромного юбилея вновь сложилась тяжелая и даже трагичная для ректора Соловьёва обстановка. Очередные наветы со стороны катковских «Московских ведомостей» были справедливо восприняты многими либеральными профессорами как подготовка к отмене устава 1863 года. Открытое письмо тридцати пяти ученых с протестом поставило перед Соловьёвым дилемму: или остаться ректором, или уйти в отставку и тем самым выразить свой протест против реакционной политики властей. Историк избрал второе и заявил об отставке. Реакционеры–таки вытеснили Соловьёва с поста ректора.

Историк Бестужев–Рюмин, слушатель первых курсов молодого Соловьёва, писал: «Спросим человека, с кем он знаком, и мы узнаем человека; спросим народ об его истории, и мы узнаем народ». Этими словами Соловьёв начал свой курс 1848 года, когда я имел счастье его слушать: в истории народа мы его узнаем, но только в полной истории, в такой, где на первый план выступают существенные черты, где все случайное, несущественное отходит на второй план, отдается в жертву собирателям анекдотов, любителям «курьезов и раритетов». Кто так высоко держал свое знамя, тот верил в будущее человечества, в будущее своего народа и старался воспитывать подрастающие поколения в этой высокой вере» ⁸.

Спустя полтора десятка лет после Бестужева–Рюмина слушал Соловьёва другой его ученик — Ключевский. К 1863 году он и его товарищи были студентами, уже повидавшими и послушавшими разных профессоров. «Начали мы слушать Соловьёва. Обыкновенно мы уже смирно сидели по местам, когда торжественной, немного раскачивающейся походкой, с откинутым назад корпусом вступала в словесную внизу [название аудитории. — С. Д.] высокая и полная фигура в золотых очках, с необильными белокурыми волосами и крупными пухлыми чертами лица, без бороды и усов, которые выросли после. С закрытыми глазами, немного раскачиваясь на кафедре взад и вперед, не спеша, низким регистром своего немного жирного баритона начинал он говорить свою лекцию и в продолжение 40 минут редко поднимал тон. Он именно говорил, а не читал, и говорил отрывисто, точно резал свою мысль тонкими удобоприемлемыми ломтиками, и его было легко записывать <…>. Чтение Соловьёва не трогало и не пленяло, не било ни на чувства, ни на воображение, но оно заставляло размышлять. С кафедры слышался не профессор, читающий в аудитории, а ученый, размышляющий вслух в своем кабинете <…>. Суть, основная идея курса как бы кристаллизировалась в излюбленных, часто повторяемых лектором словах — «естественно и необходимо». «Соловьёв давал слушателю удивительно цельный, стройной нитью проведенный сквозь цепь обобщенных фактов, взгляд на ход русской истории <…>. Настойчиво говорил и повторял он, где нужно, о связи явлений, о последовательности исторического развития, об общих его законах, о том, что называл он необычным словом — историчностью» ⁹. Ныне это соловьевское слово — историчность, — сто лет назад дивившее новизной, необычностью, вытеснено историзмом.

Труд профессора сочетался у Соловьёва с постоянным трудом исследователя. В органическом сочетании педагога и исследователя едва ли не главная особенность творческого пути Соловьёва в русской науке. Он сам рано отметил по обыкновению сжато эту особенность (в автобиографии он пишет о себе в третьем лице): «По достижении профессорского звания, он предпринял труд написать полную Отечественную историю с древнейших времен до настоящего и в августе месяце 1851 года издал первый том, в 1852-м второй, в 1853-м третий, в 1854-м четвертый и приготовил к печати пятый, доведенный до царствования Иоанна IV» ¹⁰.

Однако еще задолго до профессорства зарождалось у Соловьёва намерение написать всеобщую историю родины. «Давно, еще до получения кафедры, у меня возникла мысль написать историю России; после получения кафедры дело представлялось возможным и необходимым. Пособий не было; Карамзин устарел в глазах всех; надобно было, для составления хорошего курса, заниматься по источникам; но почему же этот самый курс, обработанный по источникам, не может быть передан публике, жаждущей иметь русскую историю полную и написанную как писались истории государств в Западной Европе? Сначала мне казалось, что история России будет обработанный университетский курс; но когда я приступил к делу, то нашел, что хороший курс может быть только следствием подробной обработки, которой надобно посвятить всю жизнь» (Записки, с. 326).

Соловьёв занимался составлением материалов для первого тома «Истории» с 1848 года. «Дело сначала шло медленно, лекции не были еще все приготовлены, много надо было писать посторонних статей из–за куска хлеба…» (Записки, с. 323). Но по мере накопления материала работа ускорялась, становилась систематичней. Если на подготовку первого тома ушло три с небольшим года, то начиная со второго тома порядковые книги главного труда Соловьёва стали выходить по тому в год.

Осевую, новаторскую свою идею ученый рельефно выразил в известных каждому, кто интересуется прошлым, начальных строках предисловия к его «Истории России»: «Не делить, не дробить русскую историю на отдельные части, периоды, но соединять их, следить преимущественно за связью явлений, за непосредственным преемством форм не разделять начал, но рассматривать их во взаимодействии, стараться объяснить каждое явление из внутренних причин, прежде чем выделить его из общей связи событий и подчинить внешнему влиянию, вот обязанность историка в настоящее время, как понимает ее автор предлагаемого труда» ¹¹.

Эта основная установка заложена в лекциях, в отдельных исследованиях и в обзорном рассмотрении ученым общего хода русской истории от древних времен до начала второй половины прошлого века, то есть до великих поворотных во всем ходе этой истории событий, какими стали отмена крепостного права в 1861 году и другие прогрессивные буржуазные реформы, с нею связанные, реформы, на стороне которых он был всей душой. Отмену крепостного права он считал делом неотложным и давным–давно нужным для поступательного развития и роста России.

…Историко–философские, теоретические воззрения Соловьёва–историка положили прочное начало становлению и росту новой русской исторической науки в условиях буржуазной России. В этих воззрениях творчески преломлены идеи нескольких историков и философов Э. Гиббона, Д. Вико, Ж. Сисмонди, Ф. Гизо, И. Эверса и Г. Гегеля. Особенно выделял Соловьёв Эверса и Гегеля. Сильное впечатление произвела на него «Философия истории» Гегеля, но, — пояснял он, — «отвлеченности были не по мне; я родился историком» (Записки, с. 268-269). Думается, что все–таки гегелевскую идеалистическую диалектику он постиг основательно. Существенной внутренней «пружиной исторического развития стали для него противоречия и борьба противоречивых начал, присущих любому историческому процессу, явлению, событию, деятелю. Но борьба противоположностей разрешалась, в понимании Соловьёва–историка, постепенно, движение шло постоянно и в ходе такого движения, силою противоборства внутренних причин эта борьба закономерно приводила к смене старого новым; новое же органически заключало в себе и присущие ему собственные внутренние противоречия.

«…Наука указывает нам, что народы живут, развиваются по известным законам, проходят известные возрасты, как отдельные люди, как все живое, все органическое…» ¹². А со своей стороны, справедливо полагал Соловьёв, живое, общественное, жизнь постоянно обращается к науке. «Жизнь имеет полное право предлагать вопросы науке; наука имеет обязанность отвечать на вопросы жизни; но польза от этого решения для жизни будет только тогда, когда, во–первых, жизнь не будет торопить науку решить дело как можно скорее, ибо у науки сборы долгие, и беда, если она ускорит эти сборы; и, во–вторых, когда жизнь не будет навязывать науке решение вопроса, заранее уже составленное, вследствие господства того или другого взгляда; жизнь своими движениями и требованиями должна возбуждать науку но не должна учить науку, а должна учиться у нее» ¹³.

Жизнь не стоит на месте, меняется и наука. «Но с течением времени наука мужает, и является потребность соединить то, что прежде было разделено, показать связь между событиями, показать, как новое проистекло из старого, соединить разрозненные части в одно органическое целое, является потребность заменить анатомическое изучение предмета физиологическим» ¹⁴. В то же время сам органический, по внутренним закономерностям идущий исторический процесс движется неуклонно, спонтанно, «ибо в истории ничто не оканчивается вдруг и ничто не начинается вдруг; новое начинается в то время, когда старое продолжается» ¹⁵.

Все народы движутся вперед, в их истории существуют общие закономерности. История отдельных народов, стран, государств должна изучаться в сравнении и сопоставлении с другими народами: ведь все народы, думал Соловьёв, знали два этапа в их историческом развитии; в первом, как бы младенческом, преобладали «чувства», во втором, зрелом, — «мысли». Для начального этапа впереди стояли семья, род, родовые отношения. Во втором ширится просвещение, растет и крепнет государственность.

Возникает государство, а оно, по Соловьёву–историку, «есть необходимая форма для народа, который немыслим без государства». Между государством и народом существуют тесные "связи формы с содержанием" ¹⁶. Обретя государственный порядок, народ становится на путь поступательно–прогрессивного движения. Сама государственность, «правительство в той или другой форме своей, есть произведение исторической жизни известного народа, есть самая лучшая поверка этой жизни» ¹⁷. Такие мысли, по–моему, не позволяют согласиться с причислением Соловьёва к государственной школе в русской историографии, причислением довольно распространенном с легкой руки Ключевского и П. Н. Милюкова. Советский историк Н. Л. Рубинштейн обоснованно показал самостоятельное место соловьевской концепции русской истории.

В духе представлений своего времени историк видел в восточных славянах–арийцах основную величину, способную к историческому прогрессу на пространствах Восточной Европы и смежных с нею юго–восточных земель. Русская история складывалась в длительной борьбе с нашествиями юго–восточных кочевников, в борьбе «леса» и «степи», в борьбе за выход на морские просторы. Серьезное внимание ко внешнеполитическому фактору характерно для Соловьёва. При этом такое внимание осуществлялось с неуклонным учетом географического фактора, а главное, с первостепенным изучением внутреннего движения населения и государственности. Исходя из таких общих установок Соловьёв, естественно, считал, что при самом начале истории Древней Руси для историка «не может быть речи о господстве норманнов, о норманнском периоде»: варяги (норманны) сами подчинились местным родовым отношениям. Влияние татаро–монгольского нашествия в ходе истории не сказалось определяюще на внутреннем развитии: нет оснований для выделения «монгольского периода» в истории Руси.

В каждом из разделов выступали образы более или менее значительных исторических деятелей. Как же представлялась ученому роль личности в истории? Выделяя такие личности, прослеживая, если источники это позволяли, их жизнь, характеры и деяния, историк сталкивался с труднейшей биографическо–историографической задачей «изображения деятельности одного исторического лица». Неуместными, по его мнению, тут были как чрезмерные похвалы, так и неумеренные порицания. Ученый — человек своего времени и определенной социальной среды — считал: «Христианство и наука дают нам возможность освободиться от такого представления о великих людях». Ведь «великий человек является сыном своего времени, своего народа <…>, он высоко поднимается как представитель своего народа в известное время, носитель и выразитель народной мысли». Неисторичным считал ученый такой взгляд, когда «деятельность одного исторического лица отрывалась от исторической деятельности целого народа; в жизнь народа вводилась сверхъестественная сила, действовавшая по своему произволу, причем народ был осужден на совершенно страдательное отношение к ней» ¹⁹.

Представим распорядок жизни историка. «Соловьёв известен был как самый аккуратный профессор в университете. Он не только не позволял себе пропускать лекций даже при легком нездоровье или в дни каких–нибудь семейных праздников, но и никогда не опаздывал на лекции, всегда входил в аудиторию в четверть назначенного часа минута в минуту, так что студенты проверяли часы по началу соловьевских лекций <…>. Он вставал в шесть часов и, выпив полбутылки сельтерской воды, принимался за работу; ровно в девять часов он пил утренний чай, в 10 часов выходил из дому и возвращался в половине четвертого; в это время он или читал лекции, или работал в архиве, или исправлял другие служебные обязанности. В четыре часа Соловьёв обедал и после обеда опять работал до вечернего чая, т. е. до 9 часов. После обеда он позволял себе отдыхать; отдых заключался в том, что он занимался легким чтением, но романов не читал, а любил географические сочинения, преимущественно путешествия. В 11 часов он неизменно ложился спать и спал всего 7 часов в сутки» ²⁰. Таков был обыденный строй жизни, запечатленный его современником, историком П. В. Безобразовым.

Строгому размеренному порядку, почти суровой атмосфере подчинена была жизнь дома и семьи историка. Семья была большая, патриархальная, с устойчивыми традициями. Во главе ее стояли Сергей Михайлович и его жена Поликсена Владимировна (в девичестве Романова), у них родились двенадцать детей (четверо умерли в раннем детстве, восьмеро выросли). Впоследствии стали известными деятелями — философ и поэт Владимир Сергеевич Соловьёв, историк Михаил Сергеевич, известный автор исторических романов Всеволод Сергеевич, поэт и писательница для детей Поликсена Сергеевна (получившая имя в честь матери). Предания домашней памяти и родовой духовной преемственности этой семьи запечатлены в посвятительном тексте, который предваряет известную книгу Владимира Соловьёва «Оправдание добра. Нравственная философия»: «Посвящается моему отцу историку Сергею Михайловичу Соловьёву и деду священнику Михаилу Васильевичу Соловьёву с чувством живой признательности и вечной связи». Это знаменательное посвящение появилось в свет спустя почти два десятилетия после кончины историка.

…Преодолевая обиду вынужденной отставки и мучительные натиски тяжелой болезни, историк Соловьёв весной 1879 года с напряжением заканчивал очередной, 29-й, том своей «Истории России». Том был написан. Но увидеть его изданным автору не пришлось. 4(16) октября 1879 года С. М. Соловьёв скончался. Печальная церемония похорон состоялась на кладбище Новодевичьего монастыря, куда собралось множество людей. Многое было сказано и написано в связи с этой утратой. Думаю, что наиболее достойно помянул покойного в речи Бестужев–Рюмин: «Мы жалуемся, что у нас нет характеров, а вот еще недавно жил между нами человек с твердым характером, всю жизнь посвятивший службе Русской земле; мы жалуемся, что у нас нет ученых, а вот только что сошел в могилу человек, место которого в ряду величайших ученых XIX века» ²¹.

…За сто десять лет, отделяющих нас от кончины Соловьёва, не раз менялось и отношение к Соловьёву и его трудам. Но и при жизни историка не было, да и быть не могло однозначного отношения к нему и его трудам. Как мы видели, прогрессивно–либеральные, а нередко и консервативные начала в живом прихотливом противоречии присущи были и самому человеку, и историку Соловьёву. Реакционеры видели в нем опасного для себя прогрессиста. Свободолюбиво настроенные круги настороженно воспринимали соловьевскую государственность и патриотические чувства.

Л. Н. Толстой эмоционально отразил в дневниковых записях 1870 года впечатления, перекликающиеся с аксаковскими: «Читаю историю Соловьёва. Все, по истории этой, было безобразно в допетровской России: жестокость, грабеж, правеж, грубость, глупость, неумение ничего сделать. Правительство стало исправлять. — И правительство это такое же безобразное до нашего времени. Читаешь эту историю и невольно приходишь к заключению, что рядом безобразий совершилась история России.

Но, кроме того, читая о том, как грабили, правили, воевали, разоряли <…>, невольно приходишь к вопросу: что грабили и разоряли? А от этого вопроса к другому: кто производил то, что разоряли? Кто и как кормил хлебом весь этот народ? Кто делал парчи, сукна, платья, камки, в к[оторых] щеголяли цари и бояре? Кто ловил черных лисиц и соболей, к[оторыми] дарили послов, кто добывал золото и железо? Кто выводил лошадей, быков, баранов, кто строил дома, дворцы, церкви, кто перевозил товары? Кто воспитывал и рожал этих людей единого корня? Кто блюл святыню религиозную, поэзию народную, кто сделал, что Богд[ан] Хмельн[ицкой] передался Р[оссии], а не Т[урции] и П[ольше]?» ²⁴. Великий писатель увидел на страницах соловьевской истории народ, подлинного созидателя исторического процесса.

Любопытны советы и наставления М. Горького в письме одному из своих социал–демократических адресатов в 1911 г.: «…Позвольте дать дружеский совет! Будете учиться — не занимайтесь только теорией, но — старайтесь вооружить себя и фактами, т. е. знакомьтесь с сырым материалом. Имею в виду главным образом «Историю России» и — не Ключевского, не Покровского, а чисто фактическую Соловьёва. Возьмите все 28 томов (неточность, их было 29. — С. Д.) и хорошенько прожуйте их; результаты будут очень хорошие; во–первых, под теорию вы подложите свой фундамент, во–вторых, — вам будет понятна психология рус[ского] народа и рус[ской] интеллигенции. А рядом с Соловьёвым хорошо прочитать Щапова — интересно и полезно. Он вам и соловьевский патриотизм ограничит и введет вас в недра духовного обихода нашей «массы», покажет вам, почему мы так пассивны и судорожны, неустойчивы и пессимистичны…» ²⁵. Как легко заметить, писатель более всего оценил в трудах историка изобилие фактов, летописных свидетельств, документов, позволяющее вдумчивому читателю на их основе в меру своих возможностей строить умозаключения и приходить к выводам; историко–философские мысли не привлекли писателя.

Советовал М. Горький критически отнестись к «соловьевскону патриотизму». Действительно патриотизм характерен для жизни и творчества историка. Соловьёв был патриотом России, той страны, где он родился и трудился. Он любил свою родину, желал добра и преуспеяния ее народу, прежде всего русскому народу. Такая любовь была естественной. Соловьёвский патриотизм — разумеется, монархический патриотизм историка–просветителя, объективно представителя буржуазной идеологии. И именно как носитель этой идеологии в России середины XIX века Соловьёв настойчиво выступал за прогресс, за преобразования в духе буржуазных реформ 60—70-х годов, реформ, которые бы твердо и последовательно, как ему искренне казалось, ради общего блага, проводилась сильной властью монарха. Преобразования, реформы предупредили бы нежелательные революционные потрясения. Патриотизм Соловьёва находился в единении с идеалами христианства. Отмечу, однако, что религиозные убеждения не помешали ему как историку весьма критически судить о состоянии официальной православной церкви.

Сергей Сергеевич Дмитриев«Соловьёв — человек, историк»

Сергей Сергеевич Дмитриев
«Соловьёв — человек, историк»