Анатолий Гуницкий
«Юрий Шевчук»

Печатается по изданию:

Стас. — 1995. — № ?. — С. 38.

Юрий Шевчук немножко стесняется давать автографы, не любит тусовок и богемной околомузыкальной болтовни. Он долго смеялся после получения премии «Овация», вспоминая эту попсовую «ярмарку тщеславия». В свете появляется редко, забавно было наблюдать Шевчука на VIP–фуршете перед концертом Патрисии Каас: «батька» в своей неизменной черной джинсовой куртке потягивал виски и так чужеродно выглядел среди напыщенных, якобы элитарных, персонажей. Собою Шевчук бывает доволен редко. Грандиозные концептуальные программы «Чёрный пёс Петербург» (осень 1992) и «Это всё» (весна 1994) во многом появились от того, что Шевчуку «стало скучно делать, как обычно», захотелось попробовать себя и группу в новом качестве. Разумеется, не только в «скуке» дело, «охота к перемене мест» отразила наступление нового этапа творчества. Изменилось время — изменились и песни, они стали более философскими, исповедальными, трагическими. В программе «Это всё» Шевчук с классическим упорством российского интеллигента вновь и вновь погружается в головокружительную бездну «вечных, проклятых вопросов». Недаром они звучат в начале представления. «Может, это и банальные вещи, — говорит Шевчук, — а на самом деле простые вопросы, самые глубокие. В чём смысл жизни? Зачем жизнь?» Он говорит о рок–н–ролле: «Живая музыка живых душ». Постмодернистская эпоха изрядно опустошила души, обесценила многие понятия, и если подобные слова скажет кто–нибудь другой, то они покажутся безликими, ничего не значащими, банальными. Шевчук не склонен к морализаторству, дидактическому занудству, не стремится быть гуру, пророком. Однако не каждому дано сказать: «красота жизни в том, что в знакомых, банальных даже вещах открывается истина». С группой «ДДТ» Шевчуку повезло: после приезда из Уфы его новыми единомышленниками стали настоящие рок–профессионалы, заметно превосходившие в мастерстве уфимских предшественников. Однако именно там, на периферии, в условиях кагэбэшного поднадзорья было сделано очень многое: в Ленинград Юрий приехал самобытнейшим, зрелым рокером. Он приехал домой. Совершенно не ощущался в нем провинциализм, очень быстро Шевчук стал своим в питерском рок–сообществе. Более того, едва ли не лучше многих коренных петербуржцев, он сумел прочувствовать мистическую сущность города. Сформировалась новая группа. Сейчас взаимоотношения в «ДДТ» — стабильные, устоявшиеся, хотя после того, как в свое время ансамбль покинул клавишник Андрей Муратов, «ДДТ» довольно долго лихорадило. Некоторое время продолжались бесконечные пасьянсы с составом, но потом Шевчук пригласил своего старого московского кореша Александра Рыженко — и тот подошел, «вписался», также как молодой гитарист Артур Овсепян, который однажды совершенно случайно заглянул на репетицию «ДДТ» в поисках работы. В конце декабря завершилась запись нового альбома. (Сейчас, в момент написания этой статьи, у него еще нет названия. Прежний вариант «Это всё» Шевчук забраковал, а новый не успел придумать, потому что в самом начале января уехал в Чечню вместе с Сашей Бровко, чтобы своими глазами видеть то, что там происходит. Так мог поступить только Юрий Шевчук.) В принципе, можно было сделать также, как в случае с «Чёрным псом», то есть взять за основу концертную запись и добавить к ней студийные наложения. Но был избран более сложный вариант. В альбом вошли восемь песен из программы «Это всё», наиболее удачные номера — «Ветер» (она звучит на альбоме совсем иначе, нежели на концерте) и «Белая ночь», продолжающая петербургские откровения Поэта. «Белая река» чем–то похожа на суперизвестную «Осень», здесь Шевчук в очередной раз отдал дань массовой песне и старой КСП–шной романтике. В целом альбом лирический по настроению, но это жёсткая, мужская лирика, герой прощается с прошлым и разворачивается в сторону неизведанного, подчиняясь зову жизни. «Важно делать шаг в жизни, — говорит Шевчук. — Есть судьба, есть жизнь. Жизнь — это дорога, а может, мы сами — дорога, да? Что вернее всего!»

— Да (посмеивается), что касается моей судьбы, то всякое было и, как подавляющее большинство нашего поколения, я вырос на портвейне… Но это очень сложный вопрос… (большая пауза). Я скажу так: да, пьют художники, музыканты и вообще люди искусства. Это очень лёгкий способ расслабиться, и часто он бывает просто необходим. Я это прекрасно понимаю. Однако в моей жизни были периоды, когда я не пил годами.

— Спокойные абсолютно.

— В группе тоже. У нас на работе сухой закон.

— Да. Другое дело 87–88–й годы, когда нас выпустили из подвалов, была эйфория и всё лилось рекой. Все мы играли в «Роллинг Стоунз», в Моррисона, но это прошло, сейчас другие задачи. Пьянство не лечит ни горе, ни беду, да и не расслабляет на самом–то деле. Оно просто делает более удручающим твое мироощущение. Лучше ходить трезвым — больше сделаешь. После концерта я люблю спокойно, тихо посидеть с друзьями, раскатать бутылочку коньячка хорошего. В лёгкую. Алкоголизм, наркотики — это тот отрезок жизни, который некоторым необходимо пройти. И выжить.

— Да! Да! Очень легко, не испытав это зло, не зная его глубоко, бороться с ним. Я ведь в свое время — раскрою маленькую тайну, раз уж такой искренний пошел разговор — лежал в психбольнице, в ЛТП. Мне был двадцать один год. Я пролежал там два месяца, мне сделали вшивку, после этого я четыре года не пил и был прорыв в живописи, в поэзии… я сознательно на это пошел, потому что допился до ручки, меня выгнали из института, ночевал где попало. Был, был такой период, но сейчас даже не стыдно об этом говорить.

— Это было на самом деле паломничество. Мы там не пили почти, не курили, я даже ребят наших многих не узнавал, они там ходили с вытаращенными глазами, с Евангелием на груди. Иерусалим — это как бы лакмусовая бумажка твоей веры. Если ты веришь и находишься в Иерусалиме, то видишь все эти чудеса, ты чувствуешь это. А если ты не веришь, то как сказал один участник группы — «меня не торхает ничего» — и ходил там и пил пиво. Если ты веришь, то там каждый день — чудо. Большое грандиозное чудо, освященное Христом. И чувствуешь, что всё было действительно так, без всякого сомнения. Это разлито в воздухе, в пустыне… Пришествие Его. Чувствуешь, что это колыбель нашей культуры, цивилизации. Удивительные ощущения, они непередаваемы.

— За неделю мы сыграли четыре концерта (программа «Это всё» — прим А. Г.), это очень много. Были аншлаги. Мы брали самые большие площадки. В Тель–Авиве мы играли в «Синераме» — это как «Октябрьский», это очень много для Израиля, как говорили устроители. Меня очень позабавила местная молодёжь, в той же «Синераме» мне даже пришлось уйти со сцены.

— Чтобы успокоились. Молодёжь — просто караул. Я психанул, говорю — «всё ребята, хорош, пока вы не успокоитесь — петь не буду». Минут пять–шесть они успокаивались. В «Синераму» на концерт пришёл Михаил Козаков с сыном — и ушёл через три песни, потому что испугался, что сына помнут… Это было похоже на середину 80–х, на самый расцвет… У молодёжи в Израиле очень контрастное восприятие рок–н–ролла, более социальное, чем у нас. За счёт того, что там есть поколение русских «олим» (эмигрантов) — молодых, шестнадцатилетних, которые не приемлют тот образ жизни, который им навязывают, они очень жёстко не воспринимают его. Россию они уже не помнят, но в то же время ностальгия просто колоссальная. Многие рвутся обратно, потому что там их очень многое не устраивает. Это удивительный факт. Они ходят в чёрной рваной одежде, с красными галстуками. Очень много там групп русскоязычных, в отличии от наших молодых групп, они очень серьёзно работают с текстами. Меня потрясла группа «Аннушка», мы даже подружились, они всю ночь после концерта пели нам свои песни — очень хлёсткие, сочные, с активными текстами.

— Никаких. Поэтому, может быть, они и рвутся сюда.

— «Еще три дня, я не хочу домой»… Она — прочувствованная, да и написана в Париже.

— Большая… В Париже масса кружков и кругов, которые часто даже не соприкасаются, это пошло с 20–х годов. Круг Бориса Голицына, круг Целковой — это модные русские, которые очень богато живут; круг Хвостенко, круг торгашей. С подачи Хвостенко у меня был творческий вечер возле Нотр–Дам–де–Пари, в клубе «Три молотка» — это такое старое трехэтажное здание, более древнее, чем Нотр–Дам, и там очень интересный хозяин — Жак. Система у него такая — музыка разных народов: на одном этаже поют мексиканцы, на другом — индейцы, русские и кто угодно. Я пел в подвальчике, где начинала в свое время Мирей Матье… Я когда пел, то собралась очень тёплая компания — Хвостенко, художники… мне Жак сразу после концерта предложил работу у него, контракт минимум на полгода.

— Покряхтел. Там очень хорошая атмосфера и было бы интересно поработать совершенно в другом качестве. Но у меня ведь здесь семья, «ДДТ»… Интересно было бы месяц, два поработать. Мне Жак говорит: «Юра, спой ещё что–нибудь». А у него там группа есть — настоящие негры, великолепные музыканты, играют буквально всё. Ну, я думаю, что бы такое спеть… и начинаю играть «Еду я на Родину», там всего четыре аккорда. И как мы сделали её с ними, класс! Жак мне тут же контракт предлагает, причём неплохой: проживание в гостинице, питание в его ресторане и тысячу франков за выход. Нормально. А сцена какая! Нина Симон там пела, Жак Брель, Мирей Матье… интересно.

— Он кричал, что сделает из меня звезду, как уже из многих сделал… ну а я ему сказал, что ещё три дня я не хочу домой. Там всё легко как–то, весело. А здесь всё строго бывает, сурово, но как–то любимо. По большому счету. Потому, когда бывают такие предложения, то даже особо не размышляешь.

— Если бы 24 года назад мне сказали, что я буду всю жизнь писать песни — я бы очень долго смеялся. Это был какой–то взрыв, прорыв, совершенно для меня неприятный, писать песни я стал лет, наверное, в 25. Никогда до этого не писал. Ну музыкой я занимался — играл на танцах, — как и все, любил рок–н–ролл с пятого класса. А песни… у меня была живопись. С 80–го года примерно я стал сочинять первые песни — «Не стреляй», «Дождь» и другие.