Публикуется с разрешения автора.

«За границей». Понятие легко обозначить, очень просто выразить словом. С некоторой долей отрешенности несложно и представить: за границей, стало быть, не у нас, а потому всё там или почти всё — иначе. Приехать же домой и одновременно за границу! Признайтесь, в этом что–то из области «раздвоения личности», шизофрения какая–то. Но так было на самом деле, а главное остаётся и по сию пору.

В Киеве, на Печерске, а это самый центр города, у меня был дом. Точнее, я наследовал его с участком. На киевском Байковом кладбище похоронены мой дедушка, отец, дядя и другие родичи. В квартире, полученной взамен снесённого дома, живут моя мама со своей внучкой, моей дочерью. Имею в городе и других родственников.

Сложилось так, что я не был в Киеве целых четыре года. В этом году маме исполнилось 84 года, откладывать было некуда. И хоть и нелёгко неработающему по инвалидности пенсионеру, но в декабре мы с женой решили поехать.

Минувший декабрь был отмечен пятилетием «Торжества Беловежья» — СНГ. Волею этих перемен Киев оставлен за границей. Ну, а поездка за границу — это всегда обретение новых впечатлений. Новых, если даже тебе кажется, что всё там до боли знакомо. Но приехал, огляделся и выходит на поверку, что знакома тебе разве что сама боль. Оттого и начинаешь вспоминать и сравнивать, сравнивать и вспоминать.

Всякая поездка начинается с оформления проездных документов. Нужны вкладыш в паспорт — знак твоей принадлежности к гражданам Российской Федерации и билет. Вкладыш оформлять просто. Правда, приходится побегать по городу: в милицию, из милиции в сберкассу, из сберкассы в другую, не во всякой берут этого сорта платежи, потом опять в милицию. Утешает только цена — за всё про всё берут каких–то 800 рублей.

За билетами теперь ездят в Москву. Цена его изменилась, но несущественно, вместо стоимости 43 поездок в Москву на электричке, как раньше — 54. Изменения в доходах существеннее. Когда на свой оклад я мог купить 25 купейных билетов в Киев, теперь на пенсию — 2, но со сдачей. Её, сдачи, хватит для оплаты поездки на электричке в Москву, проезда в метро в Москве и Киеве, да ещё и оплатить постельные принадлежности в оба конца.

Дорога — всегда дорога, вагоны вот те бывают разными. И не только различными по категориям. Надо было проехаться киевским поездом в застой, чтобы ощутить качество нынешних перемен. Бывало новенькие, как будто только с конвейера, вагоны в коридорах устланы ковровой дорожкой, поверх которой натянута полотняная лента, белая, без единого пятнышка, разве только что не накрахмаленная. В купе коврик и не очень пыльный, к верхней полке приделана раздвижная лесенка и т. д. Но всё это было, как и многое другое из того, чего теперь не стало. Нынче всё проще, демократичнее. А простота может и поразить! Вещевые ящики под доставшимися нам, согласно купленным билетам, полками оказались загруженными углём. «Возим с собой, вас дорого», — сказал проводник. Но топили всё равно скверно. К утру, чтоб хоть как–то уснуть, пришлось надеть зимнее пальто и натянуть шапку.

Постельные принадлежности замызганы до того, что ту обработку, коей, видимо, они всё–таки подвергались, стиркой может назвать только очень большой юморист. И всё–таки их несомненно мочили, выдали слегка влажными. Их оплата явила мне первую загадку в российско–украинских отношениях. Дело в том, что постель стоила 4 гривни (именно «–ни», а не «–ны»), но если платить дензнаками РФ, то 15000 рублей. А это даже для самого обидного по отношению к рублю обменного курса составляет 4,5 гривни. Так наше с женою москальство ещё в Москве обошлось нам в три тысячи триста рублей. Деньги не ахти какие, но заметно больше оплаты знака гражданства Российской Федерации.

В вагоне, как я уже говорил, было холодно. Но это было только одним и не самым веским основанием для крутого разговора жены со мной. Мне припомнили и жлобство, экономию трехста тысяч рублей на билетах (разница в оплате плацкартных и купейных вагонов), и что мне не привыкать ездить на угле. Дескать, ещё в 1942 году я следовал в свою Воркуту на угле. Я отмалчивался, понимая, что женские эмоции предосудительны не за экспрессию, а за неточность в изложении фактов. Во–первых, триста тысяч рублей — это почти до копеечки её пенсия. Во–вторых, и в годы сталинских репрессий, и в хрущевскую оттепель, а уж тем более в застой в Воркуту из Москвы уголь не возили. Всегда было наоборот и в товарных вагонах. А в товарном вагоне из–под угля я ехал из Дудинки в Норильск всего один раз, в турпоходе по южному Таймыру, да и без билета. Нам тогда не дали билета в пассажирский поезд, ибо не было у нас ни норильской прописки, ни командировочных удостоверений. И, вообще, было это давно и на территории Российской Федерации, а не за границей.

А заграница — это, прежде всего, контроль таможни и паспортного режима. Их по дороге в Киев два: российский — в Брянске и украинский, где–то в Сумской области. Российские таможенники, как и пограничники по дороге туда нас не трогали. Дело было в ночь на 30 декабря. Как потом шепнул проводник: «Те и другие ограничились походом в купе к начальнику поезда. Попить чайку, чтоб согреться».

Украина встретила нас пограничным контролем. Упитанные, хорошо одетые мальчики вежливо попросили паспорта. Зачем–то листали, выискивая прописку. Видимо не очень доверяли вкладышам, знакам нашей принадлежности к гражданам России. Вежливо вернули, пожелав нам доброго пути. Даже поздравили с наступающим Новым годом, правда почему–то только жену и меня. С другими обходились заметно суше.

Таможенников интересовала бытовая техника, а потому они тщательно приглядывались к картонным коробкам. В нашем купе на багажной полке было навалено много картона, сверху которого лежала коробка из–под телевизора. Подойдя к нам, сначала спросили, что под сидениями. «Уголь», — дружно ответили мы. Не очень поверили, попросили открыть ящик. Изумляясь, убедились. Другой ящик показать не попросили. «А что за картон?» — уставились вопрошая. Мы объяснили, дескать, проводнику на растопку. Таможенник довольно хмыкнул, узнав новенькую коробку из–под телевизора. Но тут же, как бы ретируясь, спросил у одной из наших попутчиц: «А у вас что в коробке?» «Всё, что хочешь», — с наивностью праведницы ответила наша попутчица. «Покажите», — с металлом в голосе потребовал таможенник. Попутчица не спеша вскрыла коробку и стала извлекать из неё один за другим предметы женского туалета, за ними последовали какие–то детские игрушки, но таможенник нервно остановил: «И это всё!?» — «Нет, почему же, там ещё и мужские носки, подарок мужу к Новому году». Таможенник резко развернулся и направился в купе к проводникам. Телевизор нашёл там. Потом у нас полушепотом изъяснялись, что, мол, на Украину бесплатно можно ввозить товару только на 300 долларов США. На дорогую бытовую технику должен быть товарный чек. Везёшь без чека — плати треть стоимости, но минимум 100 долларов США. Проводник выложил 40 без квитанции и таможенники ушли.

Контингент нашего вагона составляли лица преимущественно торгового сословия. В просторечии даже не челноки, а хохлы. Наш антураж исключения не составлял. Две из попутчиц были сватьями: свекровь и тёща. У них был общий внук и оно трогательно заботились о купленной ему игрушке. Обе жили в Умани. Одна, свекровь, помоложе и пошустрей, извозом промышляла давно. Торговала в Москве, иногда целый месяц. Останавливалась преимущественно у алкоголиков, которые сдавали таким бизнесменам, как она, комнаты. Другая, тёща, работала на фабрике в Умани. Но получив в сентябре за март 25 гривней, рассчиталась и попросила сватью взять в компанию. И вот впервые они возвращались с заработков вдвоём. Рассказанное ими достойно публикации, но имеет касательство к порядкам в Российской Федерации, а потому — не по теме.

Завершить дорожные впечатления хотелось бы сценой в курилке, в нерабочем тамбуре вагона. Детина, слегка выпивший, на вид за сорок, довольно уважительно спросил у меня, еду ли я в Киев или далее. Я ответил, что в Киев. «А вы украинец или русский?» «Русский», — ответил я. «Ненавижу русских», — не то, чтобы агрессивно, но очень убеждённо заключил он. «Что так?» — спросил я примирительно. «Как же, мало того, что дважды берут за место, ещё и гоняют, и хапают, и хапают», — выдавил он с ненавистью. Мне ничего более не оставалось, как постараться уверить его, что ему попались не те русские, что Господь попустил и других русских, и их значительно больше. По–моему, он не поверил. К тому времени я докурил сигарету, в тамбуре было холодно и мы расстались.

Говорят, чтобы узнать город, надо исходить его пешком. Киев я знаю. Мною немало исхожено, особенно в старой, правобережной его части. Кто бывал в Киеве, тот знает, что в прогулках по городу есть какая–то особенная прелесть. Неповторимы парки на склонах Днепра. Несравним и Крещатик.

Помню, как лет сорок назад я с юношеским снобизмом подтрунивал над «сталинским ампиром» — архитектурным стилем домов на Крещатике. Но потом мне часто нехватало их светлого своеобразия даже в прогулках по Питеру. Не говоря уже о Москве, где на Тверской дома давят своим громадьём и холодной отчужденностью, а на Новом Арбате — выстроились, как на выставке (дескать, и это мы умеем). Крещатик всегда был теплым и солнечным, даже зимой.

Я не узнал Крещатика. То ли светящаяся на каждом углу аляповатая латиница, то ли в каждом квартале обменные пункты валюты, а может что–то иное, неуловимое, сделали Крещатик чужим и незнакомым. Шел и думал: «Что, у них в Киеве, только и делают, что обменивают валюту и разговаривают на плохом английском?».

Сорок лет, а два процента продолжительности всей нашей эры от Рождества Христова, ежегодно (а иногда и по два раза в год) спешил я на Крещатик, как на свидание с любимой. А в этот приезд меня встретила «привокзальная леди». Грустно.

Радости не прибавила и экскурсия по магазинам — цены кусались. В пересчёте на рубли колбасы стоили столько же, как и у нас. Может быть, чуть дороже. Цены на водку одинаковые с нашими, хлеб и сахар — дешевле. Мясо тоже дешевле, но на базаре. Сыры и масло — дороже. Невообразимо дороги импортные товары. Да и выбор в магазинах беднее, чем у нас во Фрязино.

Молодёжь одета заметно хуже, чем в Москве. Оно и понятно, зарплата у киевлян в пересчёте на рубли намного ниже московской. Выплату, как и нам, задерживают. И также бессовестно, по полгода. Моему зятю, мужу сестры, в ноябре положили 300 гривней, а выплатили перед Новым годом — 150, за март, по старой тарификации. На предложение «Бог с ними, долгами, платите новые оклады, старое постепенно отдадите» начальство отвечало: «Не можем нарушить трудовое законодательство».

С платежами за коммунальные услуги в Киев почти беспредел. За двухкомнатную квартиру мои киевляне должны платить по 50 гривней ежемесячно плюс по 8 гривней — за свет. У мамы пенсия 35 гривней, дочери с июля выдают две трети заработка — 90 гривней. Им вроде бы должны давать компенсацию, но всё обставлено рогатками и препонами. Компенсацию они не видели, а почему, я так и не смог разобраться.

Прошел месяц со времени нашей поездки. Сижу вот и судорожно выискиваю ну хоть чего–нибудь светлого в своих воспоминаниях. Разве что новенький светленький костёл на берегу Лыбеди? Да и это — как кому. Но… всё по порядку.

В воскресенье перед Рождеством Христовым мы с женой прсетили кладбище. Туда ходит трамвай, но мы сочли более удобным доехать на метро до дворца «Украина&кaquo; и спуститься вниз. Дорога шла мимо Владимирского базара и далее по кривым и не очень чистым переулкам вдоль обшарпанных заборов. Снегу было мало, но он подтаял, превратившись в хорошо известное фрязинскому читателю месиво. Словом, путь не из приятных. Но вдруг за очередным поворотом обшарпанные заборы расступились, и взору предстал (пафос уместен!) новенький, светленький, аккуратненький католический костёл, украшенный двумя высокими резными, почти традиционно готическими шпилями с крестами. Костёл возведён почти на самом берегу Лыбеди. Здесь отродясь не было ничего похожего. Контраст с окружением был столь разителен, чем мне даже не хочется о родившихся у меня сравнениях.

На кладбище, ещё с дореволюционных времён был возведён православный храм. Он функционировал, потом его закрывали, в войну функционировал, в хрущёвскую оттепель закрыли и таковым он стоял до середины семидесятых, когда в нем оборудовали мемориальный зал. В годы «незалэжности» церковь вернули. Поначалу в ней служили монахи Киево–Печерской Лавры. Я об этом знал, и потому мы смело вошли в церковь. После входного поклона я остановился в нерешительности. Икона к празднику лежала не на аналое, а на широком столе, своёю конфигурацией повторяющем алтарный Престол Господень. Рядом с нею стояла одна толстая свеча, а перед столом был расстелен ковер, как бы препятствующий доступ к иконе прихожан. Поразило малолюдье. А народ на кладбище был, в этом я мог убедиться и до, и после посещения храма. Смутили пение на украинском языке и необычная для православия форма исповеди: исповедуемый ложился щекою на Евангелие, голову его священник прикрывал епитрахилью и только после этого начинал разговор. На аналое рядом с крестом и Евангелием лежали деньги — пожертвования за исповедь. Когда по–украински запели «Символ веры», я почувствовал дискомфорт, и мы вышли из церкви, не дожидаясь конца литургии. Тут я и догадался, что церковь властями передана Киевскому патриархату. Вот так и со сменой названия приходят отступления от канонов, совсем нешуточные для православного верующего.

На Рождество Христово, точнее в Рождественское Навечерие, государственные украинские радио и телевидение транслировали богослужения порознь. Телевидение — из Владимирского собора службу Филарета, самозванного «патриарха киевского». Радио — из Лавры — службу Высокопреосвященного Владимира, митрополита Киевского и всея Украины. Меня удивили не язык богослужения, не продолжительность службы (её укоротили во Владимирском соборе на католический манер), поразили меня проповеди. Высокопреосвященный Владимир звал к радости и миру, к покаянию и примирению, к упорству и труду. Раскольник Филарет, напротив, большую часть проповеди посвятил изобличению москалей. Но отступник он сам и его последователи. Как глава раскольников низложен он в миряне собором Архиереев Русской Православной Церкви несколько лет тому назад. И в этом (1997) году только двое из 30 епископов Украины высказались на своём Архиерейском соборе в поддержку киевского патриархата .

Видимо, было бы неправдой утверждать, что власти Украины открыто насаждают антирусские настроения. Нет, они просто всячески поддерживают организации, сделавшие русофобию своею профессией, пропагандируют идею об едином украинском гражданстве, едином государственном украинском языке и т. п.

На бытовом уровне антирусских настроений среди киевлян нет. В магазинах, в метро, на улице, на базарах по–прежнему слышна русская речь. Конечно, на базарах продавцы из сёл говорят по–украински, но они это делали и 10, и 20, и 100, и 200 лет тому назад. Симптоматично другое, своей политикой власти выращивают новый жупел, последний аргумент в споре при бытовых «разборках». Дочь рассказывала, как во время одной из стычек среди учителей в школе завуч начальных классов (видимо, в качестве главного аргумента) изрекла: «А российску мову трэба запрэтыты. Российска молва — цэ мова катив» (прим. авт. «кат» — палач). Видно, бедная женщина насмотрелась московских СМИ периода президентской кампании. Уж очень летом они нас пугали коммунистической страшилкой.

В Киеве четко улавливают все сентенции, изрекаемые нашим телевидением. В толпе слово в слово повторяют за НТВ формулу осуждения Лужкова. И совсем не потому, что им жаль Севастополя. Нет, скорее во имя того, чтобы было о чём поговорить. Правда, моя тётя возмущалась искренне: «Ваши политики делают безответственные заявления, а у нас перестают транслировать Москву. И так кроме гопака по телевизору ничего не видим.»

Да, всё взаимосвязано в нашем мире.

Когда–то поезд в Москву трогал под звуки марша «Прощание славянки». Мы отъезжали молча. В вагоне, как и по дороге туда, было прохладно. Я опять надел зимнее пальто, натянул шапку, пристроился в угол и задремал. В полудрёме одна сцена сменялась другою. Грезился Крещатик, увешенный английскими надписями, Корчинский, главарь УНА–УНСО, сокурсник моей дочери по филфаку Киевского университета, орущая толпа, украинские защитники чеченцев. Усилием воли я как бы отрешился от всего этого — по–обывательски воспарил над всем.

Но с высот увидел широкое поле, перепаханное двумя рядами окопов. В одном из окопов стояли мой сын и подросший внук. Они куда–то целились из автоматов. Приглядевшись, я потерял дар речи: на противоположной стороне из автоматов в нас целились два моих киевских племянника. От этой жути я проснулся.

По вагонному радио передавали записи известного поп–певца Трофима. Из репродуктора лилось:

«От нашей жизни нынче на Руси

Убийцами становятся мальчишки.

И кто бы там чего ни голосил:

Но это слишком, мужики, ей–Богу, слишком!».

P.S. Пролежало написанное более пяти лет. Недавно приехала из Киева дочь. Прочла и сказала: «Знаешь, а ведь ничего не изменилось».